За четверть века до маршальской звезды — часть II

Окончание. Начало читайте в предыдущем номере.

Родион Малиновский, подростком сбежавший на фронт, неожиданно оказался в составе русского корпуса, воевавшего с Германией во Франции. Там наших солдат застало известие о Февральской революции…

Солдаты понимали: на родине бог весть что творится, надо ехать домой и самим разобраться, что происходит. Желание естественное и после года тяжелых боев вполне объяснимое. А если вспомнить, что этот год они провоевали за Францию, страну, провозгласившую бессмертный лозунг «Свобода, Равенство, Братство» и сделавшую своим гимном «Марсельезу», как не понять желания солдат немедленно ехать на родину – туда, где тогда творилась История.

Пьянящее чувство свободы

Неудивительно, что 1 мая 1917 года солдаты вышли на демонстрацию с красными знаменами, пеньем «Марсельезы» и лозунгом Великой французской революции, не утратившим своего обаяния и по сей день. Он повторялся на транспарантах в самых разных вариациях, и как-то сиротливо выглядел в этом соседстве единственный транспарант по-французски: La guеrre jusqu a la victoire final («Война до победного конца»), однако лозунги еще соседствовали мирно, как и их носители. Издали революция казалась особенно прекрасной, а будущее – лучезарным.

“ Добровольно поступающие в Иностранный легион объявляются врагами Советской республики и революции ”

Помня об ореоле, в котором представала в ту весну русская революция, и о неудачах на французском фронте, переполнивших чашу солдатского терпения, не стоит сбрасывать со счетов и влияние политических эмигрантов, в изрядном количестве осевших во Франции. Они неустанно общались с солдатами, в первую очередь с теми, кто лежал в госпиталях или выздоравливал: обычно после госпиталя солдат отправляли на краткий отдых в Ниццу, излюбленное место обитания нашей эмиграции во все времена. Следствием такого общения стала возможность читать издания, выходившие за границей, в том числе журналы самого разного толка: социалистические, большевистские и вдохновленные идеями Троцкого. В какую картину складывалась эта идейная мозаика в головах наших солдат на чужбине, даже и представить невозможно, но понятно одно: революцию они восприняли не только как переворот всей социальной структуры, но и как импульс духовного перерождения.

Об этом свидетельствует Илья Эренбург: «Появилась жажда книг, стремление к хорошей чистой жизни. Какая-то огромная работа происходила внутри серых, темных людей. Впервые что-то копошилось в их не привыкших к мышлению мозгах». Он приводит слова одного из солдат: «Потому что тьму в нас держали, не выпускали наружу. А теперь исходит она из меня. Будто и не жил я прежде». Поразительное признание! И как прекрасно рожденное им чувство просветленной любви ко всем вокруг, называемое братством, и готовность простить всех, в том числе врагов и даже вчерашних мордобойцев: «Нам их простить легче. Не мы били, а они нас». Может, это и есть свобода, и только так и тогда – на заре революции – ее можно ощутить?..

В русской армии тем временем стали создаваться солдатские комитеты, в том числе и в наших бригадах во Франции. Представьте, как упоительно было после муштры и мордобойства узнать, к примеру, что благородием офицеров именовать уже не надо, а командир отныне не имеет права отдать приказ без ведома и согласия солдатского комитета и не вправе даже носить оружие без его позволения. (Не будем сейчас рассуждать о том, во что превращается армия, лишенная по сути командиров. В пылу преобразований не до прозорливости.)

Так началась гражданская война

Но тут уже французские командиры забеспокоились, предвидя пагубное влияние русских нововведений на своих солдат. Тем более что и во французской армии начались брожения и командование применило к бунтарям силу вплоть до казней.

Без малого 10 лет Родион Малиновский
был министром обороны СССР

От наших солдат еще до весеннего наступления потребовали присягнуть Временному правительству. Присяга была принесена 29 марта 1917 года, причем большинством солдат только гражданская, а не церковная. Выдвинутое нашими солдатами требование вернуть их на родину Временное правительство поначалу вообще оставило без внимания, а при повторном запросе отказало, сославшись на отсутствие транспорта для перевозки. У французов транспорта тоже не нашлось, вероятнее всего, по той причине, что их армия по-прежнему нуждалась в наших бригадах как в первоклассной боевой единице. Однако требование возвращения не стихало, и в итоге после провала апрельского наступления корпус пришлось отвести с фронта, изолируя опасный для французов элемент.

Летом в Ла-Куртине собрались около 16 тысяч неблагонадежных. Власть в лагере взял солдатский комитет. Временное правительство не уставало слать в Ла-Куртин своих эмиссаров, надеясь привести солдат к повиновению и вернуть на фронт. Но ни в коем случае не возвращать в Россию: «Здесь и своих бунтарей хватает».

Во избежание распространения смуты согласных продолжать войну отделили от лакуртинских мятежников и перевели в лагерь Курно. Туда же ушел весь офицерский корпус.

Предвидя последствия раскола, французы все настойчивее требовали, чтобы «русские сами разобрались с русскими» – французскому командованию не подобало применять дисциплинарные меры к тем, кто уже год героически воевал за Францию. Однако это не помешало до предела урезать довольствие: в Ла-Куртине начинался голод, и солдаты стали добывать себе пропитание в окрестностях лагеря не самым достойным путем, что сильно испортило их отношения с местным населением. Многие из-за голода уходили в Курно. Полуголодное существование, беспросветная скука, неопределенное будущее и неотпускающая тревога измучили солдат: началось пьянство, игра в карты.

Тем временем Керенский приказал генералу Занкевичу, командующему корпусом, любой ценой привести бунтовщиков к повиновению. Генерал объявил лакуртинцев изменниками родины и поначалу только пригрозил самыми суровыми карательными мерами. Но в ответ на приказ сдать оружие в лагере, окруженном французскими войсками и русскими частями, покорными правительству, вспыхнуло восстание. Гимном восставших стала «Марсельеза».

Русские солдаты во Франции. 1916 год.
В первом ряду слева – Родион Малиновский

Лакуртинцы, получив ультиматум, до последнего не верили, что в них будут стрелять свои. Умом понимали, что так и будет, но поверить не могли. Решили: если начнется штурм, не сдаваться без боя.

У них оставалась ночь. И тогда на лагерной площади при свете факелов в последний раз они сыграли спектакль самодеятельного театра. Пьеса, которую выбрали для прощальной постановки, была написана солдатом-куртинцем и рассказывала о них самих и о восстании в лагере с той лишь разницей, что у нее был счастливый конец…

После спектакля заседал отрядный комитет. Наутро решили собрать общелагерный митинг, чтобы продемонстрировать единодушную готовность бороться. И принять бой.

В 10 часов истекал срок, указанный в ультиматуме. На площадь вышли с красными знаменами, с оркестром и революционными песнями. Впереди колонн шли члены солдатских комитетов. Пели «Марсельезу», а затем, все зная наперед, полковой оркестр сыграл шопеновский похоронный марш.

В конце концов с восставшими самым жестоким образом, даже с применением артиллерии, расправились свои же: курновцы стреляли по своим боевым товарищам. Так – за пределами отечества – началась русская Гражданская война.

18 сентября отряд Готуа занял Ла-Куртин. Убитых наскоро похоронили, раненых увезли в госпиталь, остальных, в том числе членов лагерного комитета во главе с Глобой, арестовали. И начались разбирательства…

Из двадцати тысяч русских воинов погибли более пяти тысяч, отец был ранен – он вернулся в Ла-Куртин незадолго до восстания и был избран членом ротного солдатского комитета и делегатом отрядного. При подавлении восстания его снова ранили, на этот раз тяжело: опасаясь гангрены, врачи предложили ампутацию, но отец отказался: как, оставшись калекой, зарабатывать на жизнь? Хирург английского госпиталя рискнул и спас руку.

Между каторгой и концлагерем

Судьба спасла всех тяжелораненых, надолго укрыв их в госпитале.

А тех лагерных смутьянов, что остались невредимы, ждала тюрьма на острове Экс – худшая из возможных, предназначенная для дезертиров. Карцер на Эксе свидетельствовал об особой изобретательности надзирателей: он помещался в трюмах барж, прицепленных вблизи берега, где к холоду и голоду добавлялась еще и качка – постоянная морская болезнь. Но и этого французскому военному правосудию показалось мало. Из островной тюрьмы заключенных отправили в Алжир – в концентрационные лагеря, предварительно предложив тем, кто не числился «отпетым активистом», на выбор три варианта так называемой свободы: очень тяжелую, практически каторжную работу почти без оплаты в каменоломнях; записаться в Иностранный легион, где все-таки платят, и снова отправляться на фронт; отбывать срок в Алжире – в концлагерях.

“ Тот, кому посчастливилось выжить во французских концлагерях, свидетельствует: если есть на земле ад, то он там ”

Французов потрясло, что многие выбрали Алжир. Почему? Да потому, что наши солдаты понятия не имели, что их там ждет. И еще потому, что Алжир – это авантюра, путешествие, неведомая страна, Африка! Все лучше, чем карцер в трюме. И чем черт не шутит, может, оттуда легче добраться домой? А домой стремились очень сильно. Солдаты уже слышали про мир без аннексий и контрибуций и про землю без выкупа. И естественно, боялись, что землю поделят без них.

Только очутившись в Алжире, они поняли, на что себя обрекли. И тогда им снова предложили выбор: на сей раз между каторгой и Иностранным легионом. В Алжир выслали примерно девять тысяч человек. Вернулись, и то через Иностранный легион, меньше тысячи.

Все, кому посчастливилось выжить во французских концлагерях (а их единицы), свидетельствуют: если есть на земле ад, то он там, куда выслали мятежных лакуртинцев.

Имя им – легион

Вот от чего судьба уберегла отца, ранив разрывной пулей в руку. В госпитале он пробыл долго, а когда вышел, никаких вариантов, кроме каменоломен и легиона, не оставалось. В автобиографии отец писал, что работал в каменоломнях, хотя мне сомнительно: он ведь довольно рано записался в Иностранный легион, о службе в котором потом долго умалчивал. Но солдатскую книжку легиона он тем не менее сохранил и сам отдал ее вместе с книжкой Елизаветградского полка в Музей Вооруженных Сил, правда, уже в безопасные 60-е.

Надо сказать, что в личных листках – анкетах, которые помнят все, кто работал при советской жизни, среди прочих вопросов вплоть до 70-х годов был и такой: «Служили ли вы в Белой армии, а также в армиях других государств?». Формулировка не оставляла сомнений: служба в Белой армии и в армии любого иностранного государства – равно подозрительные деяния. Но дело даже не в анкетной формулировке. Если служба в Экспедиционном корпусе в принципе не считалась криминалом – там служили по призыву, то с Иностранным легионом, куда поступали добровольно, дело обстояло иначе. Позиция советского правительства по этому вопросу четко изложена в прокламации, распространявшейся среди русских войск во Франции. Там говорилось: «В настоящее время французские войска выступили с враждебными действиями против революционной Российской республики. Следовательно, русские солдаты, став солдатами легиона, косвенно принимают участие и в войне Франции против революционной России. Совет народных комиссаров призывает всех русских солдат всеми способами противиться записи во французскую армию, а добровольно поступающих в легион Совет народных комиссаров объявляет врагами республики и революции». Прокламация подписана Лениным, наркомом по иностранным делам Чичериным и управляющим делами СНК РСФСР Бонч-Бруевичем.

Положение русских солдат в Иностранном легионе было из самых незавидных. Россия, став Советской и заключив Брест-Литовский мир, вышла из войны, и русские с весны 1918 года утратили право воевать. Тех же, кто остался в действующей армии, стали считать преступниками – нарушителями мирного соглашения. Их объявили нонкомбатантами, подлежащими расстрелу на месте.

Иностранный легион, по свидетельству отца, отличало обостренное чувство солдатского братства – братства обреченных. Они знали: туда, куда пошлют их, не пошлют никого.

Бои, которые вела Марокканская дивизия, оказались еще тяжелее, чем те, что выпали на долю Экспедиционного корпуса. Труднее всего пришлось летом и осенью 1918 года после захвата противником Суассона и при прорыве линии Гинденбурга. Тогда положение спас русский батальон Марокканской дивизии, и с тех пор эту часть стали называть Русским легионом чести.

За один из таких боев, решающих для исхода войны, отец был награжден вторым французским орденом – Военным крестом с серебряной звездочкой, эквивалентом русского Георгиевского креста. К тому времени у отца помимо Георгиевского креста IV степени, полученного на польском фронте, был уже один французский Военный крест со звездочкой и французская Военная медаль, дававшая право в дальнейшем быть представленным к ордену Почетного легиона.

«Георгий» из архива

Одновременно с награждением вторым французским Военным крестом пошло по инстанциям представление отца к Георгиевскому кресту III степени. Приказ о награждении генерал Щербачев, представитель Колчака за рубежом, подписал 4 сентября 1919 года, когда отец уже покинул Францию.

Награда от Колчака требует пояснений.

Когда началась Гражданская война, в Белой армии прекратились представления к «Георгию» – за братоубийство такую награду давать не сочли возможным. И «Георгиями» стали награждать лишь тех, кто воевал на немецком фронте в армиях других государств – тех самых нонкомбатантов. Награждали их, конечно, не только за проявленный героизм, но и с надеждой в скором времени пополнить Георгиевскими кавалерами ряды Белой армии.

Представление отца к «Георгию» сохранилось в колчаковском архиве, который после долгих перипетий в итоге оказался в Братиславе и в 1945-м, когда войска отцовского фронта освободили Словакию, был вывезен в Москву, где мертвым грузом пролежал полвека. Никто – ни исследователи, ни надзирающие органы – не полюбопытствовал за эти годы содержимым белогвардейского архива, а когда настали новые времена, его и подавно никто не открыл, но тут Ельцин широким жестом распорядился о реституции. Вопрос о том, кому возвращать архив, впрямую относящийся к русской истории, даже не возник.

Светлана Попова, историк-архивист, готовя архив к передаче и просматривая документы, заметила известную фамилию, сняла для себя копию наградной бумаги да и забыла о ней, полагая, что это лишь подтверждение известного факта. А спустя годы на просмотре фильма Сергея Зайцева «Они погибли за Францию» вспомнила и укорила режиссера в недобросовестности: «Почему вы говорите об одном Георгиевском кресте? У Малиновского их два!». И режиссер, человек в высшей степени добросовестный, и я, при сем присутствовавшая, услышав вопрос, буквально лишились дара речи: откуда второй «Георгий»? На другой день Светлана Сергеевна прислала мне копию представления. Так спустя семьдесят лет награда нашла героя.

Как предусмотрительна оказалась судьба и на этот раз! Легко представить себе дальнейшее развитие событий, случись этому документу обнаружиться на исходе гражданской войны или году в 1937-м да и позже. Мои шансы появиться на свет в таком случае вообще свелись бы к нулю.

При поступлении в легион отец подписал контракт с ограничением срока – только до победы над Германией. Хотя условия контракта на определенное число лет (три или пять) были много выгоднее и давали право на получение французского гражданства сразу по окончании срока.

Служба во французской армии кончилась для него торжественно – участием в Параде победы. В тот день, день победы в Великой войне, как ее до сих пор называют во Франции, 11 ноября 1918 года отец прошел по Вормсу в парадном строю. Парад совпал с его днем рождения. Отцу исполнилось двадцать лет и за плечами остались четыре года войны, а на груди – Георгиевский крест и три французские награды. Наверное, только у него в жизни было два Парада Победы: на втором 24 июня 1945 года он вел по Красной площади 2-й Украинский фронт. Не знаю другой такой судьбы.